Шея болела дьявольски. Поступательные движения на протяжении полутора часов способны утомить и не такого стойкого, как Эйдэн. Столь затяжного минета не случалось очень давно.
- Пожалуй, на этом стоит остановиться, - проговорил вслух художник, устало заваливаясь в кресло, и на лету схватывая опиумную трубку. Иногда тянуло вот так по старинке. Не любил Эйдэн новомодную химию, хотя ни одним волосом не мог принадлежать к поколению истинных ценителей опиума. Но миниатюрная трубка с длинным, инкрустированным яшмой чубуком выглядел настолько привлекательно, что настоящий ценитель красоты не смог устоять перед искушением подобного эстетства. Это вам не купюрами дорожки загребать. Рассыпчатый дымок вонзился в потолок, дробя ворота мироощущения в молекулы. Поправ все правила и нормы, Эйдэн зажал чубук в зубах едва ли не на манер корсаров в момент абордажа, и ринулся в атаку. Боль в шее растворилась, вытесняемая иным сознанием, чувством полного погружения в сетесплетения снастей сознания. Циан масла вызверился оскалом ихтиандра, расползаясь по грубым волокнам полотна. Случайный любовник, пассия на один вечер, даже не подозревал, что видит рождение новой фантасмагории, не ведал, что многие влиятельные и состоятельные личности многое отдали бы, лишь бы оказаться сейчас на месте этого безымянного парня, нервически вздрагивающего от каждого рывка кистью. Эйдэн был приверженцем старой школы, классики, он писал маслом по холсту, отвергая и отрицая новые методики. Но то, что рождалось под кистью самопровозглашенного творца, вряд ли могло вписаться в классические каноны.  Как и сама внешность художника: тщедушное на вид, но крепкое и жилистое тело было облачено в кургузые шортики, дополненные органзовым шарфом, двумя витками обвивающего нервическую шею.

Чопорный фартук горничной из викторианской эпохи ввергал художника едва ли не в благоговение. Если и было что-то в этом мире, способное застопорить сознание экзальтированного Эйдэна, так это костюмы эры целомудрия. Он был весьма придирчив и требователен, сам создавал эскизы униформы, впитывая циничность и лицемерие давно умерших постулатов. Затянутая наглухо под кружевной воротник прислуга сообщила, что прибыл долгожданный гость с товаром. Художник не любил прожженных и испорченных детей подземки, предпочитая целомудренных и вышколенных детей верха. Ломка таких выглядела более естественно и привлекательно в глазах эстета.
Замшевый пол приятно пружинил под обнаженными ступнями, обостряя восприятие происходящего до игольчатой мозаики экстаза. Эйдэн уселся в кресло, настраиваясь вкусить изысканное блюдо человеческих страстей, приправленное осознанием грехопадения. Было нечто весьма экзотическое в созерцании свержения постулатов воспитания и ханжества, впитанное в кровь малолетними представителями верхнего мира. Нет, Эйдэн не был жесток, он всего лишь хотел понять, что рождается за гранью сознания, когда экстатическое ошеломление проникает в испорченный, но чистый детский мозг. Это было блюдо из самых изысканных деликатесов.
Беглые пальцы горничной проследовали по шее девочки, спускаясь к нежно-розовым соскам еще не обозначившейся груди. Жертва была привязана к столу, заранее приготовленному для подобных занятий. Глаза ее были закрыты повязкой, в уши погружены наушники плеера со своеобразным попурри из Брамса. Какофония звуков сопровождалась такой же дерзкой какофонией из ощущений. Умелые руки горничной следовали по изначально заведомым точкам, ломая сопротивление, сводя его на нет. Когда пальцы коснулись кожной складки ниже паха, девочка выгнулась дугой, не в силах сдержать стон. Она была морально не готова к тому, что с ней сделают похитители. Не предполагала такого взрыва всепоглощающей нежности, рождающей за собой чувственность. Это было не просто приятно и непознанно, это рождало неизвестный жар в крови и робкое желание просить о продолжении. Девочка молчала, мысленно сопротивлялась, стискивая зубы, но тело предавало, все сильней и глубже погружая в грани сладко-терпких ощущений. Если бы она могла видеть, знать, что совсем рядом надрывно дышит и тянется губами, пальцами некто, кто содрогается от видимой картины, расплавляясь во вкусоощущениях, выступающих вязкими липкими пятнами на гульфике шорт, наверное, девочка бы… а чтобы она сделала, узнав, что стала пищей, изысканным и тонким наслаждением для взора сумасшедшего художника?

Щебечущие феечки рассыпались по кабинету, размещаясь полукругом, вглядываясь в босса, словно в икону, ловя каждое его слово. Собрание было приурочено к появлению новой модели и запланировано как общее знакомство. И лишь хихикающие перешептывания дали понять Элен, что она попала в весьма необычный стриптиз-клуб. В отличие от бытовавшего мнения, что все хозяева подобных заведений приторговывают девочками, как проститутками, господин Мур оказался едва ли не еретиком и отступником от устоявшихся канонов. В его заведении было запрещено не просто прикасаться к моделям, но даже намек на то, чтобы попользоваться девочками воспринимался хозяином как личное оскорбление. Эйдэн не был образчиком целомудрия и уж точно не являлся пуританином. Всего лишь считал, что каждый должен заниматься своим делом, и его галерея – выставка красоты, цитадель эстетического восприятия женской красоты. А продажных девиц и в борделях хватает, которых здесь, в подземке, на каждом углу с десяток. Художник не только в душе, но и по призванию и профессии, Мур полагал, что его девочки – произведения искусства. Он с каждой работал лично, превращая женское тело в символ, в драгоценность, ощутить вкус которой – наивеличайший из запретов. Выглядело это так, словно у Мура собственная религия. Впрочем, именно так все и было. Когда-то в незрелой юности, он сказал одному человеку в ответ на лишение наследственного дела, что ему мало какой-то там отцовской адвокатской конторы, ему нужен весь мир. И теперь этот мир лежал у ног самопровозглашенного божества, а оно попирало его изящной сандалией, облекающей напедикюренные пальцы в тонкие серебристые ремешки.

Дверь открылась и Эдвард обмер. Внезапно позвонила старшая дочь и попросила срочно приехать домой. Подхватив ее у университета, Мур-старший торопился. Она бегло рассказала, что получила странную смс-ку от Эйдена с просьбой приехать как можно скорее. Что случилось, загадывать было невозможно. Мальчик дома не один, с ним заместитель Мура, его правая рука. По просьбе отца занимается с мальчиком, потихоньку вводя его в мир адвокатуры. Такие занятия по пятницам давно вошли в привычный ритуал, замещая занятия по живописи, вытесняя их из жизни Эйди. Тот не протестовал, как всегда послушно следуя словам отца. И вот теперь Мур-старший мчался по тревожному сигналу, не в силах предположить, что же произошло. И онемел, когда открылась дверь: заместитель вальяжно разместился на кушетке, а его сын, его малыш и гордость, спустившись на колени, ублажал ртом этого извращенца. Миг, и послышались всхлипы…
- Я не могу больше… ротик устал… - Эйди заплакал.
Это не был скандал. Взбесившийся отец избивал заместителя долго, воя по-звериному, превращая так ничего и не успевшего сказать в свою защиту парня в кровавое месиво. Заметили ли кто-нибудь тогда, что тот был слегка не в себе, даже не вскочил, когда вошел Мур-старший, что взгляд был затуманен пьяной поволокой? Увидел ли хоть кто-то, как тень улыбки промелькнула на губах жертвы?
В суд никто не обратился. Мур не хотел огласки столь щекотливого дела, заместитель же самостоятельно зализывал раны, не поднимая вопрос о побоях. Наверное, ему было что сказать в свою защиту, но молодой Томас Рейнар был далеко не глуп, иначе не поднялся бы столь быстро по карьерной лестнице. Он отлично понимал, что факты против него и оправдаться он не сможет. Естественно, его уволили. Естественно, помолвка с дочерью Мура была расторгнута мгновенно.
С того самого дня в семействе Муров начались проблемы. Психологи безуспешно пытались справиться с впавшим в полную апатию мальчиком. Обращаться в психиатрическую клинику Эдвард не решился. Эйди вернулся к рисованию, которое хоть как-то проявляло в нем признаки живого человека, а не растения. Со временем семья смирилась с тем, что мальчик повредился рассудком. Наследницей отцовской компании  стала дочь. А Эйди… продолжал рисовать.

Город. Он расстрелян автоматными очередями рекламных вывесок, взорван, растерзан неоновой паранойей. Он не по правилам, у него свои законы. И если присмотреться, то поверхность ничем не отличается от подземки, разве что большим ханжеством и показной примерностью. Такие же джунгли, наполненные своими хищниками и теми, кого съедят на завтрак. И даже если ты познал хитросплетения его переходов, если научился бегать и выживать, спасаться от чужих зубов, или же отрастил свои, - это не поможет. Он все равно бьет в спину, торопит к краю пропасти, растаптывает, размазывает тонкой пленкой очередной судьбы по мостовой. Город. Это вечная война. Но не для Эйдэна. Словно получив персональную индульгенцию, безумный художник научился дышать этим городом, жить им. Он стал той невероятной неоспоримой составляющей, без которой город если не рухнет, то покачнется в основании, утратив нечто незаменимое. Безумный художник. Он сделал этот город своим. И неторопливо напитывается неоновым ядом, щедро вплетая свой собственный свет в мертвую люминесценцию, вбивая новый пульс в вены города. И этого не отнять, не отстранить художника от города, не расчленить их на две составляющие, словно город и есть он - безумный художник, Эйдэн Мур
Деньги. Город и деньги. Они всегда были вместе, единым целым, составляющими друг друга, и не понять, кто же первичен, кто главный в этом тандеме. Город, порождающий деньги, деньги, создающие город. Оружие, панацея, они – всё. И всё – они. Они не ждут, пока из них станут разводить костры. Нет, они – власть. Они могут дать счастье, подарить забвение и осуществить мечты. И с такой же легкостью низвергают в преисподнюю, отнимая самое ценное и дорогое, разрушая до основания то, что является счастьем. Они сходны со змеёй, чей яд смертелен, впивается клыками, вплескивается под кожу, отравляя саму суть человека, но они же – искуснейшее средство исцеления, несущие в своем потоке блага и умиротворение. Удовлетворение. Но… безумный художник стоит в стороне. Его не купить, его не продать. Он не нуждается в деньгах и не понимает их ценности. Его тонкий вкус не позволяет пристраститься к столь грубой пище, которой являются деньги. Он словно соткан из других материй, не тех, из которых остальные люди. Он сам по себе. И сам в себе. И он уходит во мрак лишь потому, что его манит вдохновение. В нем нет стремлений иных, нежели нести в мир красоту. 
Ингви. И город. Это игра на равных. И неизвестно, кто в итоге победит. Наверное, каждый второй в этом городе, замедляет шаг, останавливает бег, когда слышит имя Ингви Вейфорда. Наверное, никто не попытается оспорить всепоглощающую власть этого человека. Власть, о которой мечтают политики и деловары. Поймать город в свои сети. Впиться в него цепкими когтями, вгрызаться в самое естество, подчиняя, покоряя. Доминирую над городом. Возможно, обыватели не задумываются над этим, не вздрагивают при одном упоминании «короля подземки». Но они и не живут. Они транзитные пассажиры города, бессловесные мумии, передвижные роботы, чуждые пульса и сердцебиения. Если же ты живой, если касаешься, прислушиваешься к ритму, стремишься попадать в такт, если ты политик, бизнесмен, спортсмен, творческая личность, если принадлежишь к элите города, к аристократии и богеме, то обязан. Или же город, словно послушный пес, слизнет тебя со своих мостовых, не оставив даже памяти. Город. Ручной волкодав. И лишь художник прикормил эту собаку и дразнит, протягивая сочные ломти на ладони. Угощает, щедро балуя. А еще смотрит в глаза Ингви, улыбаясь. Нет, он не смелый. Он просто не умеет бояться.  И точно знает, что ему не стоит бояться короля. Потому что тот стал одним из немногих, кто непритворно любит красоту. Кто не следует за модой и канонами, но умеет наслаждаться извращенной утонченностью и ядовитой прелестью этого мира. Единственный, которого Эйдэн считает достойным и интересным. И заглядывает в глаза не со щенячьей преданностью, а с любопытством. Крутит тонкую опиумную трубку в пальцах, пробует на вкус разговор, довольно щурится. Он всегда весел. И пьян происходящим. Он только-только научился дышать.

Не то, чтобы от греха, скорее с глаз долой, родители отправили Эйдэна в закрытую школу, специализирующуюся на изобразительном искусстве. Муру-старшему казалось, что в подобном заведении его сын не будет выделяться помешательством. В крайнем случае, спишут на привычный психоз талантливых детей. За первые недели обучения от преподавателей жалоб на поведение не поступало и настороженности насчет легкого аутизма мальчика не возникло. К концу первого семестра отец решил, что либо мальчик не выделяется из толпы таких же сдвинутых на рисовании, либо в органичной среде не проявляет признаков болезни. На том и успокоился, жалуясь друзьям, что ничего не мог поделать с увлечением отпрыска, пришлось согласиться на обучение в престижном заведении. Мур-старший держал марку до конца, даже себе не сознаваясь в том, что Эйдэн сорвался из-за родительского недосмотра и излишнего давления как на наследника. Оплаченное обучение в отдаленном заведении, каникулы в летних лагерях той же школы. Отец не хотел видеть сына и признавать свои ошибки, мать изначально попыталась изменить ситуацию, но быстро сникла под давлением мужа и дочери, и смирилась. Стремящаяся подарить семейству достойного наследника, она признавала собственную вину: не справилась с поставленной задачей. Ей оставалось лишь радоваться тому, что муж не подал на развод. Негласно, но вполне согласованно в семье Эйдэна «забыли» о его существовании. Лишь отец иногда морщился, подписывая счета на обучение.

Между тем мальчик рос вполне общительным, энергичным, возможно, даже излишне раскрепощенным. От показательной болезни не осталось и следа. Если бы Муру-старшему хватило смелости отправить Эйди на обследование к психиатру, то он бы с удивлением обнаружил, что никакой психологической травмы на почве совращения и принуждения у сына нет. Но план мальчишки удался, чему тот был весьма рад. Над Эйдэном больше не довлела обязанность вникать в хитросплетения юриспруденции и вступления в наследные права. И мальчик расцветал, проявляя не только талант, но и невероятную живость восприятия, граничащую с шизофренией. Он все больше и больше погружался в собственное творчество, не отгораживаясь от окружающих, но забирая их с собой, окуная в миры несбыточных мечтаний, изображенных на полотне. А еще он менялся, словно змея при линьке, сбрасывал опостылевшую кожу мальчика из хорошей семьи, показывая миру лоскутное пестросмешение сорвавшегося в декадентство израненного гения. Вежливый и доброжелательный, искренне дружелюбный, он иногда срывался в неудержимую истерику на почве непонимания его творчества, взглядов, собственных канонов восприятия реальности. Однако среда, в которую попал юный художник, воспринимала подобные срывы и перепады настроения вполне нейтрально. Не один он вопил о непонимании окружающих. Не один он срывался, кромсал неумело вены и пытался наглотаться таблеток. Преподавательский состав отлично понимал, с каким типом подростков они имеют дело. Кто-то действительно воспринимает слишком остро, а кто-то играет непризнанного гения.

Когда и с кем Эйдэн приобрел первый сексуальный опыт, осталось загадкой для окружающих. Обычно подобные перемены в жизни мальчиков, парней, заметны. Здесь же новое знание и обретенная чувственность никак не отразились на поведении подростка, словно он ничего не приобрел и не потерял. Сам же Эйдэн предпочитал не распространяться на этот счет. Не из-за ложной скромности. Скорее, не хотел давать той или тому, кто стал первым, лишний повод для гордости победой. Но череда слухов о том, что юный гений спит со всеми напропалую, не разделяя парней и девушек, не делая ударений на предпочтениях, довольно быстро расползлась по школе. Сам виновник слухов не обращал на это ровным счетом никакого внимания. Вроде и не с ним это происходит. Случайным партнерам казалось, что он вовсе не придает значения происходящему. Словно ищет что-то в чужих объятьях и не находит. Идет дальше, отмахнувшись от любовника или любовницы, словно ничего и не случилось. Во взрослой среде такие типчики иногда встречаются, но среди подростков это выглядело вызовом, как будто Эйдэн ни во что не ставил, казалось бы, столь значительные события. Секс не стал для него ни открытием, ни откровением. Настоящим экстазом, фейерверком живых чувств и пульсирующих откровенностью эмоций стали картины, которые художник создавал неистово, самозабвенно, до конца растворяясь в творчестве.
К последнему году обучения Эйдэн имел несколько десятков работ, которые вгоняли в ступор своей откровенностью видавших виды преподавателей, а также – скандальную славу фригидной шлюхи. И к первому и ко второму сам семнадцатилетний художник относился равнодушно. Мнение окружающих его не интересовало. Он словно погрузился в собственный мир, безразлично взирая на реальность сквозь оптику собственного творчества. Он вывел формулу красоты для себя, замкнув круг познания мира.
- Нет, мой мальчик, так не пойдет, я тебе не девочка, впервые пробующая мужчину. – Джейн Сайлент, практикантка, польстившаяся на экзотическую внешность и развязность выпускника, с пренебрежением оттолкнула любовника. Пышущее жаром страсти тело жаждало удовлетворения, а не отрешенного взгляда мимо и схематических движений. Дотянувшись до прикроватного столика, Джейн выудила из ящика крохотную коробочку и размашистым жестом всыпала содержимое оной в стакан с содовой. – Пей.
- Что это? – вяло поинтересовался Эйдэн, и, не дожидаясь ответа выпил.
- Тебе без разницы. И так знаю, что вы здесь пьете и травкой балуетесь. Не героин, уж точно, тяжелыми сама не балуюсь, - ответила практикантка, наблюдая за парнем.
И наблюдать было за чем. Эйдэн проснулся. Взгляд прояснился настолько, что Джейн удивилась. Она явно ожидала не такой реакции. Но не успела среагировать, как поняла, что достигла желаемого.
- Да уж… странно на тебя амфетамин действует… - жалобно простонала она спустя несколько часов, пытаясь выбраться из цепких объятий не в меру пылкого любовника.
- Спасибо, - промычал едва разборчиво Эйдэн.
- Совсем дурак!?
- Не за то. Просто понял, как можно видеть мир, - прошептал он, откидываясь на подушки.

Выставочный зал "La Guardia Place" -> флэшбэк --->

Десять лет... Десять лет прошло с тех пор, как Эйден в первый раз доверился этому странному, молчаливому и опасному человеку. Доверился раз и навсегда, не желая слушать о делах Вэйфорда, о том, чем живёт мафиози, чем дышит. И до сих пор Ингви ни разу его не подвёл. Наверное, дело было в том, что Мур оказался наилучшим исповедником. Валлоне мог ничего не говорить. Просто смотреть в глаза. И художник всё понимал. Понимал и не осуждал.
Пока водитель выжимал из машины всю доступную скорость, пока время на часах мафиози отщёлкивало секунды, превращая их в монстров безвременья, пожирающих реальность между "было" и "будет", он прижимал художника к груди, бережно баюкая, зарывшись носом в его волосы и щекоча дыханием. Всякий раз сердце обливалось кровью, когда он видел мальчишку (да, именно мальчишку. В глазах сапомафиозе Эйден ни на год не состарился, не повзрослел, не изменился) в таком виде. В такие минуты он был готов пустить пулю в лоб любому, кто потревожит создателя картин лишним звуком или пристальным взглядом. Он забирал его от людей, и через касания свои старался отдать всё, что имел, чтобы парню было немного легче, чтобы тот дотянул до дома. До умиротворяющей дозы.
Теперь же, всё так же прижимая Мура к груди, он преодолевал ступени, неся своё богатство на руках туда, где, казалось, лечат даже стены. Ингви не знал других храмов, кроме Эйдена. Эйден не знал других храмов, кроме своей мастерской. Прокуренной, заполненной опиумным послевкусием, пропитанным экстазами и катарсисами, незримыми игрищами муз из параллельных, куда более реальных реальностей.
Сам дон не мог находиться там слишком долго. Он не хотел причащаться к таинствам художника, потому что считал себя не достаточно открытым для новой жизни и нового зрения. Всего несколько раз он принимал из рук Мура трубку и погружался в объятия опиумных грёз. Но грёзы эти оборачивались слишком суровой правдой, против которой Ингви шёл всю свою жизнь. Он верил, что можно иначе, он знал, что будет идти до последнего рубежа, он хотел видеть новый мир. Мир, в котором вся грязь вымрет, захлебнётся в себе самой. Опиум же даровал противоречащее самой сути Валлоне смирение.
Погрузив Эйдена в кресло и освободив от одежды, он склонился и поцеловал его в уголок губ. Осторожно, так, будто если выдохнет слишком резко, мальчишка рассыпется пеплом, перестанет существовать.
- Всё, Эйден. Всё, мальчик мой. Ты дома... Дома. Никто тебя не потревожит, - тихо выдохнул Ингви на ухо и отстранился. - Я всегда буду рядом. Ты знаешь, как меня позвать.

Он уходил быстро. Быстро и не оглядываясь. Это было их маленькой традицией - безграничной свободой личного пространства каждого. И даже если иногда Ингви думал о том, что готов пожертвовать этим пространством ради того, чтобы быть рядом с Эйди, он быстро отгонял эти мысли, как кощунственные. Бывали дни и ночи, когда они могли лежать рядом в темноте и изучать тела кончиками пальцев, отрекаясь от зрения. Или напротив - смотреть и вдыхать, не прикасаясь. И эти моменты навсегда въелись в память, в лёгкие, под кожу. Больше всего Вэйфорду не хотелось подсесть на это, как на наркотик. А потому он уходил всякий раз, когда больше не был нужен и появлялся по первому зову.
"Только не смей умирать раньше меня, Эйди. Я тебе этого не прощу."

---> "Чистилие", VIP-столики.

Отредактировано Yngwie Wayford (2011-08-05 22:22:26)

<<< Из своей комнаты

Ханна поняла всё по выражениям лиц поваров: Эйдэн вернулся, попытался хоть как-то оживить себя с помощью опиума – и решил, что пора бы перекусить. Удивительно, как этот человек, подобный дирижеру у мольберта, становился суицидником-мазохистом у разделочной доски! Как можно взмахивать кистью лишь раз и рождать нечто столь прекрасное, но, добираясь до кухни, порезаться, ткнуть в себя раз пятнадцать вилкой, обжечься, ошпариться и – приготовить нечто вкуснейшее, но… настолько опасное?! Как? Ханна недоумевала и раз от раза гоняла поваров и служек, если они позволяли мэтру приближаться к плите ближе, чем на десять метров.
Так было и на этот раз. Терка, отставленная в сторону, наверняка была виновницей похоронных виноватых лиц. Ханна швырнула ребристый металл в мусорное ведро, еще раз смерила поваров таким взглядом, что если бы на нём обжаривались креветки, что сейчас шипели на сковородах, то они непременно в мгновение бы обуглились, и вышла из кухни.
Пришел. Наверняка выжат, как лимон. Устал…
- Ванну! – бросила она пробегающей мимо служанке. – Ванну мэтру. Через час, полтора. Затем никому не тревожить! И если я услышу хоть звук, изданный не тем, кого я хочу слышать…
- Да, мэм, - малышка в белом фартучке улыбнулась. Когда-то Ханна выплатила за неё долг владельцу смрадного заведения и теперь сельская сирота выполняла любую прихоть «хозяйки». – Что-нибудь еще?
- На сегодня всё, - Ханна на секунду смягчилась, поняв, что никто не в ответе за её отношение к сумасшедшему художнику, - можешь идти.
… Однако в комнату она влетела сродни торнадо, бешеному вихрю, сибирской метели и аргентинскому селю.
- Какого дьявола, Эйден?! Сколько раз тебя просили не задерживаться в таких местах?! – она никогда не умела контролировать себя в такие моменты. После каждой выставки он вёл себя ещё более несносно, чем обычно. И если бы Ханна не понимала, насколько каждый выход к людям болезнен для Мура, она не повысила бы голос ни на ноту. – И ты снова был на кухне?! Думал, я не узнаю… Иисус и апостолы!
Она металась по комнате, собирая хаотично разбросанные вещи, разрывая полки в поисках бинта и швыряясь в дражайшего мэтра взглядами сродни шаровым молниям. Резко выдохнув, она, шурша юбками, присела на подлокотник кресла, в котором расположился художник, и покачала головой…
- Мэтр, - белоснежный бинт смялся в пальцах, - берегите себя.
Спустя секунду она сосредоточенно бинтовала палец, и личико Ханны имело выражение столь же невозмутимое, как и в моменты, когда она проводила еженедельные встречи с персоналом.

Отредактировано Hanna Bee (2011-08-09 20:25:08)

Она подавила в себе желание обнять его. Иногда – хотелось. Чёрт его знает, почему. Потому что немного не от мира сего, потому что такой трогательно беспомощный в определенные моменты, потому что… Эйден Мур?
Ханна улыбнулась. С бинтами было покончено.
- Ваши картины прекрасны, мэтр, - она склонилась к его уху. Кожа Эйдэна пахла дымом и – почему-то -  ментолом. – Я была на выставке. Как всегда, безупречно.
Ханна помолчала какое-то время, давая Муру не просто услышать слова, но и вслушаться. Она давно привыкла к тому, что можно часами говорить с художником, а он не услышит ни слова: слишком занят размышлениями, опиумной трезвостью, работой, созерцанием прекрасного. В такие моменты Ханна давала себе и мастеру время, чтобы понять друг друга. Однако весьма опасно в такой ситуации, как сейчас, оставлять его наедине со своими мыслями, идеями и ощущениями. Ханна мягко сползла на колени к Эйдэну.
- Хэй, друг мой, знаешь, что тебя ждет ванна, а потом небольшой сюрприз от меня… - она улыбнулась совсем по-особому, точно зная, что эту улыбку Эйдэн поймет. – Синеглазый подарок за великолепные полотна.
Пчёлка знала, чем успокоить и взбодрить художника. Каждое её слово несло особый смысл. Даже не наполненностью смыслами, всего лишь интонациями. И она знала, что именно сейчас мэтр услышит её, успокоится, вдохнёт полной грудью – и, быть может, даже захочет взглянуть на свой подарок.
Милый, свернувшийся клубком на кровати в тайной комнате, синеглазый мальчик только и ждал, чтобы его разбудили. Чтобы его сонные глаза напоили снами и тихими фантазиями, которые разожгут страсть и желание жить в сердцах, столь далёких от умиротворения. Ханна постаралась скрыть дрожь. Хотя могла ли она после стольких лет рядом с Эйдэном хоть что-либо утаить?..

Ханна умела двигаться бесшумно, мгновенно исчезать и мгновенно возвращаться, даже если после ее ухода проходил час, полтора, два. Так и сейчас, пока блаженно отдыхающий маэстро располагался в любимом кресле, она вылетела из комнаты, приглушив лампы, налив драгоценного добытого недавно вина ему в бокал, раскидав поручения всем тем, кто попался ей навстречу и влетев в комнату.
- Эй, Стивен, пора просыпаться, - Ханна склонилась над кроватью, где спал мальчик, - волшебник очень хочет тебя увидеть.
Стивен открыл глаза, его фея звала его, будила, ее руки были такими теплыми, мягкими, ухоженными, даже руки матери не были такими… Стивен замер на секунду, показалось, что от счастья вот-вот разорвется кожа. И с чего бы это? Зеленые глаза феи смотрели с такой нежностью… И он инстинктивно потянулся к ней, а она…
Ханна не могла сдержаться, никак не могла. Понимание того, что метр, дожидается её в соседней комнате, то, что он может слышать каждый её вдох и выдох, то, что этот мальчик так близко, и ресницы Стивена трепещут в ожидании чуда…
Пчёлка коснулась детских губ своими. Быть может, спустя двадцать минут она пожалеет о том, что не позволила мэтру увидеть это, но не сейчас… Теплые, дрогнувшие на секунду, но такие влекущие детские губы прикоснулись к ней – и она перестала чувствовать биение своего сердца.
- Стивен, - Ханна с трудом подавила в себе желание, приподнимаясь над постелью и глядя на мальчика, - волшебник ждет нас. Только пообещай мне…
- Что? – дыхание мальчика обжигало плечо Пчёлки, глаза его были наивно распахнуты и взирали на фею с таким обожанием, что впору бы небу разверзнуться, если бы оно могло читать мысли Ханны.
- Ты не будешь перечить, - Ханна погладила Стивена по щеке, - не будешь сопротивляться фокусам, попробуешь просто поверить в то, что с тобой могут происходить такие чудеса… А еще, - Пчёлка помедлила, - ты должен верить мне. Верь. С тобой ничего плохого не случится…
- Я верю. Верю! И очень хочу увидеть волшебника! – поцелуй Ханны всё еще немного щипал губы. В прошлом месяце Стивен хотел поцеловать Джессику, внучку садовника, но так и не решился, раньше ему было приятно, всегда очень по-особому приятно от мыслей, что он поцелует Джессику, но теперь… сама фея… Какая там Джесс!
Ханна благосклонно улыбнулась и, взяв мальчика за руку, повела к дверям.
- А ничего… - щеки Стивена вспыхнули, - что я голый?
- Ничего, мой дорогой, так и должно быть, так правильно… Перед волшебниками нельзя ничего скрывать.
Ханна отвела взгляд от напряженных сосков, старалась вовсе не смотреть на еще не оформившийся член ребенка, на худые будра, на чуть сутулые плечи… Она распахнула дверь.
- Синеглазое чудо, маэстро, - она мягко прижала Стивена спиной к себе, полностью показывая детское тело художнику. – Что прикажете, волшебник?

Отредактировано Hanna Bee (2011-08-09 21:40:07)

И Ханна действительно знала, что делать. Только на этот раз глаза Стивена настолько заворожили её, насколько и завораживал взгляд маэстро, когда он наблюдал за тем, как Ханна мягко, нежно, почти трепетно стирала грани восприятия у всех тех детей, что были рядом с ними.
На сей раз все было немного иначе. Ханна была влюблена в Стивена. Ханна трепетала почти десять часов до того момента, как позволить себе серьезно прикоснуться к малышу.
- Вот так, повернись к мастеру боком, малыш, чтобы он мог увидеть тебя, - Ханна повернула мальчишку, не дожидаясь его действия, и опустилась на колени. Хрупкое детское тело трепетало, чуть приподнимался живот в такт частому дыханию, ребра, казалось, ходили ходуном. – Закрой глаза, Стивен, и просто почувствуй чудеса…
Ханна не была осторожной, не в этот раз. Не после того, как достался ей этот мальчик, не после влажных ладоней поставщика, не после жуткого вечера, в который Эйдэну было плохо, так плохо… Она коснулась губами головки члена. Так, будто рядом с ней был взрослый мужчина, умело, но ещё более осторожно. Стивен дернулся, но к ней, а не от нее. Ханна тихо выдохнула. По телу мальчика пробежали мурашки… Мягкие поступательные движения губ – и плоть поддалась, чуть напряглась, дрогнула. Ханна удовлетворенно оторвалась…
- Смотрите, волшебник, смотрите, всё то волшебство, что происходит с этим мальчиком ваше… - Ханна пробежалась теплыми пальцами по груди мальчика, тот сдавленно выдохнул, - а ты, Стивен, чувствуешь? Что ты чувствуешь? Говори…
Она поглаживала его бедра, мягко раздвигая ладонями ноги, вновь нежно целовала подрагивающую головку члена, облизывала пальцы и осторожно проталкивала их в анус, так медленно, что вряд ли Стивен…
- А-а-ах! – мальчик вздрогнул, попытался вырваться.
- Тише, тише, малыш, нужно потерпеть, чтобы волшебник мог сотворить своё главное чудо… Ты же не хочешь лишиться всего того чудодейства, что произойдет… Ты же не хочешь?
Ханна изнемогала, всё тело её дрожало, билось в конвульсии возбуждения. Сейчас ей вовсе не нужно было прикасаться к себе, чтобы кончить, достаточно было лишь чуть свести ноги. Мальчик со взглядом цвета осеннего неба, мэтр, наблюдающий и тонущий в нирване, она, в тугом платье и корсетом опоясывающем желании…
- Хочу…
И Стивен сам чуть разводит ноги, и пальца Ханны все настойчивее скользят в его теле, а её язык бешено бьется о его кожу… Такой юный, такой счастливый, его экстаз, его удовольствие должно быть вечным, долгим, бесконечным… Но мальчик ломается, вздрагивает… Всего лишь капли, скудные капли, но капли экстаза проливаются на язык Ханны.
… И пальцы осторожно покидают тельце, обмякшее в руках. И само тело Ханны сжимается до последней клеточки и рассыпается под взглядом Эйдэна, за вкусом Стивена… Она прижимается к себе мальчика, поворачивая так, чтобы затуманенный синий взгляд был виден художнику…
- Тише, тише, малыш, вот так и происходят настоящие чудеса…

Своя комната >>>

Отредактировано Hanna Bee (2011-08-10 14:29:46)